Переходный возраст

Школа у нас не большая, но заметная, потому что белая, отовсюду видная, и стоит в самой серёдке посёлка. Начиная с сентября, сюда стекается мелкий, но интересный народец — с косичками и стриженный «под бокс», подростки вроде нас с Васькой и человечки, которых можно удержать одной рукой.

В октябре народец так же стекался, но слегка поёживался, сидя в прохладных классах. Особенно по утрам и в дождливые ветреные дни.

К концу октября мы поёживались уже не слегка, а так, что это лезло на глаза и отвлекало от учебно-воспитательного процесса. Вместо того, чтобы вникнуть поглубже в корень кубический, девочки шептались совсем о другом. — Знаешь, у меня коленки мёрзнут, — доверительно сообщала одна другой на ушко. — У меня, думаешь, не мёрзнут? — слышалось в ответ.

Их понять можно, они жили в эпоху голых девчоночьих ног, когда ещё не знали удобных и тёплых колготок. Капроновые чулки (в которых тоже не согреешься) были роскошью, и носить их разрешали только в самых старших классах.

Холод заставлял бросаться, забыв об учёбе, к отопительным батареям, но они были едва тёплые и только на первом этаже.

— В чём дело? Когда это кончится? — звучало в учительской.

— Обращайтесь к директору, это его вопрос, — отвечали вежливо, как должно быть среди людей воспитанных и образованных.

Верно, это его забота. Считается, что директор маленькой школы должен всё знать и везде успевать. Отвечать за фундамент, крышу, стены и за всё то, что в этих стенах происходит. Быть главным организатором и завхозом одновременно, а также преподавать историю в старших классах. Не гордиться высоким местом, но просто помнить, что видят его все и отовсюду.

Школа и Дом офицеров у нас стоят рядом, на одном возвышении, и это должно значить, что оба здания равны по рангу. Каждое со своей котельной. В то время, как весь посёлок с печным отоплением, эти два здания обогреваются батареями, как и должно быть в цивилизованном обществе. Но в обществе, как в живом организме, всякое случается. То понос, то золотуха. То общество тянется к высокому, то убегает от него, только пыль по дороге вьётся.

И вот случилось, что школа осталась без дров, без отопления.

Уточним всё же, что дров нет в школьной котельной. А вообще-то они есть и лежат в вагоне, который прибыл по железной дороге. Некому выгрузить вагон. Этим должны заниматься наши шефы, военные, но у них какие-то учения идут, солдат не отпускают. А тут как раз и вагон пришёл, он уже третий день стоит на запасных путях. Железнодорожники требуют забрать дрова, срочно освободить вагон.

Забавная картинка рисуется. В серьёзных кабинетах сидят серьёзные дяди и вполне серьёзно отвечают по телефону, что они помнят про школу. И в это же время школа, где учатся их дети, потихоньку замерзает.

Мы ещё не совсем замерзаем в сосульку, а около того — разрешили на уроках сидеть в пальто. Наш директор Георгий Петрович Ильин печётся, как может, о вверенном ему учреждении среднего образования, снова звонит в штаб дивизии им. Панфилова.

Его соединяют с настоящим полковником, отвечающим за всякие хозяйственные дела в посёлке Клоога.

— Звонили со станции, говорят, что сегодня последний день, — говорит директор, — завтра они заберут вагон обратно.

— Я вас понимаю, — отвечает полковник, — но вы поймите меня тоже. У нас приказ командующего, солдаты должны быть на учениях. Могу дать бортовой грузовик, больше ничем помочь не могу.

Возможно, что полковник оказался не настоящим. Такое бывает.

Районный отдел образования, куда Ильин, конечно, тоже позвонил, был в другом посёлке, за десятки километров, и работают там одни женщины. Что они могут, если армия не может? Обещали куда-то пожаловаться, но это долгая песня.

Что делать, когда тебя загоняют в угол?

Георгий Петрович собрал старшеклассников. В спортзале холодно, и мы выстроились в две шеренги в коридоре, на втором этаже. Объяснив ситуацию, директор закончил.

— Разгружать придётся самим. Больше некому. Повторяю ещё раз: дело добровольное, никто не обязан идти на станцию. Только желающие и только парни. Девочки свободны. Всем понятно? — Долгим изучающим взглядом он прошёл вдоль старших мальчишек, стоящих в шеренгах.

Шеренги молчали. Никто даже не шептался.

…

— Прекрасно. — Ильин впервые позволил себе улыбнуться. — Через час встречаемся на станции. Форма одежды — рабочая. Или спортивная. Настроение? — он посмотрел вопросительно.

— Тоже спортивное! Бодрое! — почти враз прозвучали два голоса с разных сторон.

— Пусть будет бодрое и спортивное, — согласился он. Вперёд!

Спустя час на центральной улице посёлка показалась довольно странная процессия. Для свадебной она выглядела слишком молодо, а для похоронной — легкомысленно. Выдавливая грязь из частых лужиц, впереди неспешно катила грузовая машина с галдящим и стоящим в кузове народом. В кабине сидело большинство мужчин, работающих в школе, — сам директор и трудовик Иван Карлович. Трудовик при этом трудился — крутил баранку.

Меньшая часть мужчин тряслась, подпрыгивала в кузове, в гуще народа, и состояла из Ремчука, молодого учителя физкультуры.

Как и стоило ожидать, вагон с дровами задвинули, чтобы не мешал, в самое неудобное место. Ни подойти, ни подъехать. Трава, выросшая между шпалами, и ржавые рельсы говорили о том, что люди здесь не ходят. Иван Карлович остановил машину и развёл руками.

— Ближе никак не подъехать. Это что получается? Чтобы машину нагрузить, надо каждое бревно в руках принести?

Ильин заставил себя улыбнуться.

— А что прикажешь, Иван Карлович? Сами дрова из вагона не вылезут и в машину не полезут. Ничего не поделаешь, придётся им помочь. Давай попробуем, отступать не будем. Смотри, сколько нас. Сила!

— Да уж, «сила». Пацаны…

— Разве сам пацаном не был? Вспомни, как всем нам хотелось поскорее стать взрослыми. Да они из кожи вон вылезут, чтобы их мужиками назвали.

Тем временем будущие мужики выпрыгивают из кузова, не дожидаясь, когда откроют задний борт. Сыплются горохом на землю, на глазах превращаясь в живую, говорящую и кричащую кучу. При этом куча растёт, распухает фантастически быстро, потому что подходят из ближайших к станции домов, подтягивается отставшая от машины группа.

И ещё кое-что. На десерт. Маленькими группками, по две-три, стали подходить девочки, которых сюда не звали. Одеты они тоже по-рабочему, но в цветных платочках, шапочках, куртках. Натэлла явилась в красной шапочке и почему-то в белой куртке, утверждает, что другой у неё нет.

С девочками стало веселей и, честно говоря, лучше.

— Да тут уже не группа поддержки, а целый цыганский табор собрался, — прозвучал директорский голос.

Трудовик усмехнулся, недоверчиво глянув на «табор», но спрятал усмешку в седеющих усах. На серьёзном директорском лице улыбались одни глаза. Но хватило и этого, чтобы настроение пошло на подъём.

К директору у нас особое отношение.

Здесь стоит сказать, что учиться мне пришлось в разных школах и в разных местах, очень удалённых друг от друга. И везде, сколько помнится, фраза «тебя вызывают к директору» казалась страшной, пугающей и неожиданной, как удар из-за угла. Единственным исключением была школа в посёлке Клоога. Её директора скорее уважали, чем боялись. Чёрной таблички на двери его кабинета боялись больше, чем его самого.

А тут и дело пошло.

Физрук дотянулся до запора, открыл тяжёлую вагонную дверь, мы наконец-то увидели дрова. Много дров! Загудел, зашевелился «табор», раздались выкрики «ура», и кто-то принял это, как сигнал к действию. Взвился высокий мальчишеский голос.

— Налета-ай!

Сразу трое сорванцов повисли, уцепившись за железную балку, чтобы влезть. И быть бы недоброму, если бы не директор.

— Стоп, стоп, стоп! — сказал он громко и веско, сразу придавив ненужное рвение. — Поперёк батьки в пекло не лезть. Инициатива приветствуется, но здравый смысл пусть идёт впереди. Дело у нас не простое, тяжёлое, командир здесь должен быть один. Надеюсь, все ещё помнят, кто в нашей школе директор.

Его слова растворились в улыбках, возникшее напряжение тут же ушло в землю. Или в песок — попробуй сейчас вспомни…

Деликатное дело — дрова. Они действительно ждали командирской расстановки сил. Иначе к ним не подходи. Отпиленные вкось вкривь циркулярной пилой, примерно по метру, не колотые, ощетинившиеся плохо отрубленными сучками, они, конечно, были сырыми и по весу скорее были похожи на брёвна, чем на чурки.

Шаловливым нашим ручонкам предлагалось схватить это в охапку и, прижимая бережно к груди, метров сорок нести до грузовика.

И донесём! Не развалимся.

Только бы не упасть, перешагивая дважды через рельсы. А кто-то рядом идущий даванёт на тебя бревном… И далеко не дважды, несравнимо чаще надо перешагнуть (или вляпаться, на выбор) в пятна разлитого мазута и простые дождевые лужи. Но всё это мелочи в сравнении с мировой революцией.

Бум-барах-бах-трах! — выскакивают брёвна-бревёшки из вагона, валятся на землю. Подпрыгивают, катятся, бьют друг друга больно, а не плачут почему-то.

 

Ленка держит меня на коротком поводке. Никуда от неё не уйдёшь, не убежишь, потому что сидим за одной партой. Но сильно близко к ней тоже не подойдёшь. Не подпустит, знаю.

Это она умеет.

Вот смотрите. Сидим, ёрзаем на одной лавке со спинкой. Это значит, что, погрузившись с головой в учебный процесс, мы можем коснуться, даже нечаянно толкнуть один другого. И касаемся, толкаемся — куда денешься?

Странно, она себя ведёт. Девчонки вообще странные существа, но об этом лучше как-нибудь потом. Ленку можно запросто толкнуть локтем или коленкой. Она, представьте, нисколечко не обидится и внимания не обратит.

Она сама толкается. Но значительно реже (установлено точно, после долгих наблюдений). А почему? Спросить неудобно.

Раньше мы сидели, разумеется, с Васькой.

Мы, может быть, и сейчас бы с ним сидели там, за третьей партой, у самого окна, в котором всё видно. Если бы, конечно, не тот прыгучий шарик, который не вовремя выпрыгнул. Крепко он нас подвёл.

Болтать нельзя на уроке, мы это знаем. Не дураки ведь, понимаем, что нас сразу рассадят, как рассаду помидор — в разные горшки, если будем шуметь. Вот мы и не шумим. Только иногда, когда никак уж нельзя промолчать. Да и то — потихоньку и только по важному делу.

Как раз такое дело и случилось.

…

…

Да, события потрясающие, о них стоит рассказать. Самое первое — я влюбился! Разве не потрясающе? И не в Ленку Кириенко, не в Наташку Назияшку — это ещё можно было бы прогнозировать. Влюбился в учебный предмет — кто мог подумать?!

Химичку звали Василисой. Было, конечно, и отчество, но, во-первых, столько лет прошло… Во-вторых, с отчеством сов-сем не то. Ведь она Василиса Прекрасная, зачем ей отчество? Весь её облик просил, на коленях умолял — не надо отчество!! Ну, подумайте сами: маленькая, полненькая, пожилая, с седыми кудряшками и в смешных круглых очочках.

И характер что надо. Добродушная, не кричит, не нервничает, как некоторые из молодых. Находка для учащихся! Для нас Василиса Прекрасная, а не Ивановна, Николаевна или Ферапонтовна.

Свой предмет она прекрасно знала и любила. Умела так преподнести на блюдечке всякие соли, растворы и реакции, что скоро все мы стали заметно «реагировать» и влюбляться в новый предмет. Ну, в разной степени, конечно. При этом моя влюблённость сразу взлетела выше облаков. Потом, когда пошла органическая химия, любовь рухнула, но это другой рассказ, и мы отодвинем его подальше.

Химические опыты никто из нас раньше не видел. Это завораживало и было похоже на сказочные представления в пробирках и колбах.

— Давайте посмотрим, как это происходит, — говорила Василиса, высыпая соль в колбу. — Это известное нам химическое соединение натрия и хлора, называется хлористый натрий. Мы солим этим веществом капусту, грибы, супы и вторые блюда. Девочки с этим знакомы.

— Мальчики тоже знают, — слышится мой голос.

— Да, конечно, знают, — охотно соглашается она и заливает колбу водой, взбалтывает. Белый порошок на дне колбы исчезает. — А где же соль? Куда она делась? Круглые очочки удивлённо смотрят, будто впервые видят такую несуразицу.

— Там она! Растворилась! В колбе осталась, — несутся голоса.

Бабушка, похожая на добрую волшебницу, радостно кивает, обводит нас взглядом, будто обнимает всех. Она довольна, что её понимают. Школяры тоже довольны собой, учителем и всем миром заодно.

Уроки неорганической химии я посещал с той же охотой, с какой солдаты ходят в столовую. Готов был часами глазеть на опыты. Вот разные порошки, ни один не горит, а если их соединить, то спички убирай, иначе взорвётся, пальцы оторвёт. Как такое может быть?!

Бросишь копейку в кислоту, и нет копейки, как украли. А это как?

Чудесные превращения будто схватили в охапку и потащили за собой, не давая опомниться. Неисправимый троечник, я развил редкую активность на уроках Василисы — тянул руку, что-то спрашивал, отвечал… Само собой, что «активист» скоро был замечен и выделен из народных масс, а затем и приближен — получил ключи от школьной лаборатории. И тогда начались потрясающие события.

…

Уроки химии всегда велись в одном кабинете, что было удобно для учителя и для нас. Сразу за стенкой, через дверь, была большая лаборатория, где хранились реактивы и оборудование для занятий по химии и физике. Но самый интересный «экспонат» скрывался в углу, за шкафом. Скелет! Да, настоящий человеческий скелет с дырками вместо глаз и носа.

Как скоро выяснилось, к «экспонату» мне придётся привыкать. Это стало понятно после разговора с Василисой. После урока она спросила.

— Хочешь мне помогать?

Разве мог я ответить «нет»? Или что-то уклончивое, вроде «можно подумать, надо посоветоваться».

Вопрос риторический, то есть не требующий ответа. Зачем спрашивать, если ответ написан на моём сияющем лице? На лбу, в глазах и на щеках написано слово «да!», ясно и чётко, легко читается через смешные очочки химички. По секрету ещё сообщим, что «да» читается на моих штанах, там и сям прожжённых кислотами и искрами.

С этого дня мне пришлось примерить маску человека старше своих лет. Человек становился серьёзным и важным на вид, когда приближался урок химии. Человек был единственным в классе, кому разрешалось заходить в закрытый кабинет и что-то «химичить» в одиночку.

Мне просто нравилось задаваться перед одноклассниками, а задаваться больше было нечем.

Если честно, ничего таинственного не делалось.

Всего-навсего надо перемыть в раковине все пробирки и колбы, затем развесить реактивы на аптечных весах, приготовить смеси для опытов. Работа для аккуратной, исполнительной девочки… Мальчишка есть мальчишка, наверняка разливал по полу, сыпал мимо, но Василиса прощала, а мне нравилось.

Учительница даже рисковала своим положением.

Хорошо помню, что несколько раз она на весь день оставляла помощнику ключи от кабинета и лаборатории. Помощник приходил вечером, когда в школе было пусто, темно и непривычно тихо. Приветствовал сторожа, читавшего газету «Красная звезда», шёл к пробиркам.

Щёлкаю выключателем, и две большие лампы заливают ярким светом самое интересное помещение в школе. Или во всей Клооге?

Здесь я уже свой парень. Знаю, где хранятся банки с реактивами, где стоят тёмные бутыли с кислотами, и в каком шкафчике искать стеклянную посуду. Уже не боюсь того костяного «парня», который всегда стоит молча в своём углу, за шкафом. Могу запросто подойти к нему и повернуться спиной, не ожидая удара костяной руки.

Иногда спрашиваю самого себя. Как могло такое случиться, что я, гуманитарий от пяток до ушей, влюбился в химию?

Дело, наверное, не столько в самой химии, а в том, как её преподнесли. Можно получить диплом педагога в известном университете, можно хорошо знать свой предмет, уметь рассказать, объяснить… И всё-таки не стать Учителем с большой буквы. Быть переносчиком информации. Высший пилотаж — просто любить свой предмет, как любила наша Василиса. Тогда можешь «заразить» любого, кто приблизится.

 

В нашем классе Вовка Сынчиков был самым высоким. Моя голова не доставала даже до его плеча. Говорили мы с ним редко и в общем-то не дружили. От неожиданности я даже попятился, когда он вырос надо мной, будто дерево на дороге.

— Погоди, я спросить хотел, — он улыбнулся по-доброму.

— Ну и чего? — хочу тоже улыбнуться, но…

— Давай вместе опыты ставить.

— В смысле… Как вместе?

— Я про то, что в школе мало времени. Урок прошёл, а хочется ещё. Мне тоже охота опыты ставить, давай вдвоём.

Идея мне глянулась, как глянцевая обложка. Продолжения урока тоже хотелось, сам подумывал об этом, а тут напарник нашёлся. Здорово! Вот только как это всё… Где нам устроиться? Химикаты можно, пожалуй, натаскать из лаборатории, там банки большие, не убудет. По щепотке, по чуть-чуть, чтобы не подводить Василису. Усушка, сами понимаете…

Чердак моего дома лучше всего подходил для нашей «подпольной», но скорее чердачной деятельности. Лишь одно окошко, до серости засиженное мухами, пропускало тусклый свет в пустое и пыльное пространство. Видно, что люди тут не бывают. Одни кошачьи следы разбегаются по пыльным брусовым балкам.

…

Кончилась наша тайная деятельность после страшной находки.

Шло, как обычно. Пока Вовка размешивал раствор, я вертел в пальцах монетку. Вертел, вертел да и выронил. А мы её хотели «побелить» — медную монету сделать похожей на серебряную.

Можно было сразу догадаться посветить свечкой и найти её в опилках. Но не зря люди говорят «хорошая мыслЯ приходит опослЯ». Глупейшее, что можно сделать, — именно то и делаю. Наугад шарю растопыренными пальцами в опилках и совсем зарываю мелкую монетку.

Четыре руки взялись за дело.

Убрали столик, убрали все банки-склянки, свечки поставили поближе, но найти не можем. Придётся просеивать опилки сквозь пальцы.

Сеем, сеем, толку нет. Вовка попиливает напарника, но в меру. Сам понимает, что ничего хорошего не выпилишь. Он грамотный. Но не так велик наш треугольник под крышей, должны когда-то докопаться. Слой опилок не выше карандаша. Вот уже потолочные доски показались, половину просеяли. Пальцы шарят по доске, и…

— Там что-то есть!

— Вынимай, покажи.

Гладкий и лёгкий предмет извлекается из опилок. Что за штуковина? Холера её знает… Что-то непонятное. Размером, как четверть кирпича или осьмушка хлеба. Легче камня, но не дерево, желтоватого цвета. В торце дырка, но не насквозь, палец залез до половины.

— Хреновина какая-то… Первый раз такую вижу.

— Я тоже. Может, строители оставили?

— Может. Так ведь не дерево, для чего она? Не похоже на строителей.

— Ближе свечку давай. Посмотрим получше.

Рассматривая каждую поверхность, изучая сантиметр за сантиметром, всё-таки находим зацепку. Сбоку выдавлена едва видная надпись. Очень мелкими буквами и не по-русски, латиницей.

И тут я вспомнил.

Ждал Вовку, его долго не было. Стою на чердаке, в мутное окошко поглядываю — не идёт ли? Нет, не идёт. От нечего делать, смотрю на балки и стропила. Какие-то слова вижу на доске. Смахнув пыль, обнаруживаю любопытную надпись, сделанную по-немецки химическим карандашом.

Языка, конечно, не понимаю, но в школе учу английский. А здесь и понимать в общем-то нечего. Подумал и разобрался.

Верхняя строчка понятна без перевода и сообщает, что дом построен в августе 1941 года, когда Эстония была оккупирована немцами. Далее следуют фамилии строителей. Четверо немецких солдатиков, поставивших 12-квартирный дом, ещё не могли знать, чем кончится война. Свои имена они решили навечно вписать в историю эстонского посёлка.

Каждый раз хотел Вовке рассказать, но отвлекался, а потом и совсем забыл. Стоит дом и ладно. А кто его построил — какая нам разница?

Порывшись в своём углу, Вовка достал из опилок ещё одну штуковину. Точь-в точь такую же. А в других углах? Почему бы там не порыться? Клад немецкий найдём! И началось. Забыв о потерянной монетке, разошлись по углам и стали рыться в каждом месте, куда можно достать руками. Протирая коленки и локти, ползали по всему чердаку. Перелопатили тонны опилок, пылью надышались на годы вперёд, но не зря.

Мелкая добыча почти не попадалась. Всего две монетки достоинством 10 и 15 пфеннингов и одна пуговица от мундира.

Зато крупный улов оказался внушительным. И, между прочим, заставил задуматься. Куда это девать и что это такое, где можно применить? В каждом углу дома немцы спрятали по два бруска из непонятного вещества. Зачем? Ходи теперь, ломай голову. Да ещё Вовка веники нашёл. Обычные, берёзовые, с которыми в баню ходить.

Целая куча пыльных веников громоздилась в самой тёмной части чердака. Ветхие от старости, не дождавшиеся банного часа…

Их уже только на свалку.

Ботинком по куче — бам! Ради спортивного интереса. Как и ожидалось, веники отвечают старческим шелестением и облаком пыли. И это ещё не всё. Куча не разлетелась в стороны, нога встретила сопротивление. И что-то там звякнуло под ворохом.

— Здесь тоже спрятано!

Ясно даже дураку, что спрятано, можно не орать. Теоретически можно, а практически… Чертыхаясь от пыли, летящей в глаза, забивающей рот, толкаясь и мешая друг другу, в две секунды раскидываем ветхий ворох и находим увесистый моток провода. Чёрный провод аккуратно смотан в большую бухту, а в середине что-то блестит, прикрытое мусором. Вот они — блестящие штучки, похожие на тонкие девчоночьи пальчики. На патроны тоже похожи, но явно не они. Ещё одна загадка.

Пока барахтаюсь в бегающих мыслях, Вовка действует. Один из «пальчиков» он загоняет в отверстие, зияющее в торце жёлтого бруска.

— Видишь? Он точно сюда заходит.

— Ну заходит, а дальше-то что?

— А вот то… — Вовка напряжённо замолчал. — Знаешь, что думаю?

— Ну?

— Ты только не пугайся. Получается, что в каждом углу нарочно по два бруска. Это неспроста. Ваш дом, может быть, хотели взорвать.

— Как взорвать?!

…

Рассказ из книги «Истории из рюкзака»

(Иркутск, 2014 год)

 

Следующая история тоже связана со Славкой Фроловым. Из неё видно, как и в каких условиях «копытился» подножный корм. А заодно можно немного представить, в какой стране мы тогда жили.

Всего в двух километрах от наших домов плескалось Балтийское море, точнее один из его заливов.

Конечно мы с приятелем не могли обойти его вниманием. Ведь здесь был большой пляж, стояли киоски, кабинки для переодевания и среди них белым айсбергом возвышался ресторан «Астория». В сосновом бору виднелись трёхэтажные виллы трудящихся Советской Эстонии, чьё происхождение не вызывало сомнений — эти уж точно не от сохи, не от станка. Иногда мы наведывались сюда, в местечко Клоога-Ранд, на велосипедах. Купались в солёных волнах, нежились в горячих песках на дюнах и, разумеется, не сквозь пальцы поглядывали на загорающих девушек.

Но однажды пораскинули мозгами и решили, что не только девушки должны водиться в хороших местах. А нет ли ещё и рыбы здесь?

Для начала попробовали закидушки с одним крючком. Несколько штук забросили на ночь, утром сняли добычу. Потом повторили. И пришли к заключению — пробы прекратить, срочно переходить к крупномасштабному лову. Есть рыба!

Раздобыли капроновый шнур, накупили больших крючков

и          сделали перемёты. Накопали крупных червей и насадили их целыми кистями. Наверное, кто-то из взрослых нас консультировал, потому что сами мы никогда перемёты не ставили и поначалу даже не умели ими пользоваться.

Утром примчались, едва поднялось солнце. Быстро скидываем одежду и – скорей в воду! Обоим не терпится проверить крючки. Попалось ли хоть что-нибудь?

Поплавки у нас не привязаны специально, чтобы с берега никто не догадался о поставленных здесь снастях.

Идём наугад, по приметам. Вода по пояс, пора искать тетиву. Мелкий песок вперемешку с камешками приятно массирует ступни. Волна бьёт в грудь — ухх! — окатывает тело влажной прохладой. Волочим ногами по дну, в надежде зацепить тетиву перемёта. Должна быть где-то здесь.

— Вот она! Нашёл!

Запустив руку под воду, приятель поднимает тетиву, передаёт мне, сам идёт вдоль хребтины, держит её на весу. На хребтине болтаются пустые крючки. Беру один, осматриваю. Крючок совершенно голый, от червя не осталось ни клочка. Чистая работа. Рыбная мелочь постаралась, всю наживку обглодала начисто.

У напарника новости веселей.

— Что-то там брыкается! Есть! — кричит он азартно и устремляется к бьющейся рыбине. Спешу следом. Что там?

— Язь! Смотри, какой крупный! — снимает с крючка серебристую рыбину.

— Не должен быть, — возражаю. — Язь в реке. Это какая-то морская рыба.

— Тогда вимба. Я слышал, так называют.

— Ладно, пусть вимба.

Через пару пустых крючков оказалась ещё одна вимба, но за ней нас ждало унылое зрелище — пустая снасть с обрывками водорослей.

— Глянь, что мелкота творит, — сокрушается приятель. Нормальной рыбе не даёт подойти. Без ухи нас оставит. Как мыслишь?

— Живу надеждой. Мы только первый проверили, — спешу обнадёжить. Но, похоже, что зря поспешил…

Второй перемёт не принёс ничего, кроме кучки мокрых водорослей. Был он не только пустой, но ещё скомкан и запутан в траве. А это уже повод для раздумий, для поиска виноватых. Такое не будем откладывать в ящик.

Как полагалось в те времена, провели совещание. Для этого вышли на берег, где имелась твёрдая почва для выступлений.

Двустороннее совещание обнажило ошибки. Во-первых, перемёт поставили слишком близко к зарослям. Во-вторых, камни мелкие привязали по краям хребтины. Судя по всему, на наживку клюнула крупная рыба. От крючка она освободилась, но сначала собрала снасть в кучу, лёгкие камни ей не помешали, и в назидание нам замотала, зацепляла за траву.

Но проехали и это. Тоже на пользу.

Зато третий перемёт… Он заметно подбодрил наши озабоченные лица — на его крючки попалась компенсация! Нам пришлось даже напрячься, чтобы удержать её в руках. В рюкзак добавились две увесистые вимбы и три морских окуня, которые втрое больше известных нам озёрных окуней.

И это ещё не вся компенсация. Её главная часть билась на предпоследнем крючке.

— Смотри, что нам привалило! — Славка светится счастьем.

И как тут не засветишься? Ведь в его руках извивается живой угорь!

Тут и у меня глаза на лоб полезли. О такой удаче мы даже не мечтали. Слышали конечно про угря, на вкус пробовали, но никогда не думали, что можем его поймать. Деликатесная рыба редко заплывала в магазины, только по большим праздникам, её основные косяки по слухам направлялись в сторону Москвы.

— А теперь скажите, коллега, — дурачится приятель, — только честно скажите, под присягой. В своей долгой жизни вы ели что-нибудь вкуснее угря?

— Отродясь не едал, — отвечаю словами литературного героя.

— Вот так-то лучше. По глазам вижу, что не сильно врёшь. — Он передаёт снятого с крючка угря, едва не упустив его при этом.

Всё произошло на глазах, за считанные секунды. Змееподобный угорь изогнулся, завязал себя немыслимым узлом, похожим на «восьмёрку», легко высвободился из державших его рук и… упал в протянутый вовремя рюкзак.

Угорь почти не имеет костей, изгибаться может как угодно. Мускулистый и сильный, он готов упорно сопротивляться, в любой момент может вырваться.

Хорошо известно, что первый урок не вполне усваивается. Обязательно надо второй раз получить удар граблями, чтобы на лбу просияла надпись «меняй поведение!»

Начало второго урока было традиционным. Как говорится, «ничто не предвещало». Выбрали большую часть перемёта, сняли добычу и решили, что дальше ничего нет — хребтина не дёргается. Расслабились. Но сильный рывок разбудил обоих. На одном из последних крючков рвался приличных размеров угорь.

Обрадованный Славка первым подскочил к нему, забыв, что надо подождать товарища с мешком. Стал освобождать крючок.

Роковая ошибка! Зажатый в кулаке угорь почувствовал свободу и стал вылезать. Славка перехватил его второй рукой, но уже поздно — угорь продолжал лезть, как ни в чём не бывало. Подоспел и я. Не с раскрытым мешком, как следовало бы, но с тем же простейшим рефлексом — схватить и не пущать.

Не знали оба, что скользкому змею на пользу все наши усилия — чем больше его сжимают, тем скорее он вылезет, сокращая мышцы то туда, то сюда. Кончилось тем, чем и должно. Коричневое чудо-юдо покинуло наши объятия, плюхнулось в свою родную среду, где мы уже бессильны. Четыре руки не смогли его удержать. Из наших кулаков угорь вылез легко, как из трубопровода. Был ещё подобный случай, когда угорь готовился удрать и был близок к тому, но выход нашёлся. Очень оригинальный выход!

В следующий раз мы были начеку — угрей снимали, сначала упрятав в мешок. Это правило соблюдалось строго. И вот всё позади, зверь посажен в темницу. Держу в руке горловину мешка, иду по хребтине, напарник впереди. И вдруг слышу подозрительную возню в мешке. Из горловины, сжатой в кулаке, показался хвост. Хватаю его второй рукой, зову на помощь.

— Уйдёт! Давай скорее!

Опять повторяется «игра в четыре руки» и опять он неудержимо лезет сквозь наши кулаки. Ввинчивается, как штопор в пробку. Почти наполовину вылез, и ничего ему не сделаешь. Ещё немного и – удерёт.

И удрал бы непременно, если бы не стукнула Славку сумасбродная идея. С диким воплем, сделав зверское лицо, он вцепился зубами в угрёвый хвост. И добился своего! Укушенный угорь резко дёрнулся в мешке и втянул хвост назад.

Свои перемёты мы ставили в самом конце пляжа, куда никто не ходил купаться. Дюны здесь выглядели неприветливо-пустынные, заросшие редкой осокой, без единого пятна чистого песка, где можно загорать. Мы смело оставляли здесь велосипеды, одежду, обувь и часы, зная, что никто не тронет.

Довольно скоро обнаружилось, что третий, самый крайний перемёт, за которым пляж кончался, обычно оказывался самым удачливым. В чём дело?

А нельзя ли ещё дальше бросить снасти?

Штука в том, что дальше следовала запретная пограничная зона, куда ходить запрещалось. Но между водой и пограничным столбом блестела влажная полоска песка. Можно быстро пробежать по ней подальше, метров на сто хотя бы, обследовать дно — может быть, там рыбные места. Не арестуют же нас? Невелика провинность.

Разведка показала, что рыбе начхать на человечьи правила и она предпочитает жить в запретной зоне, поскольку там чаще встречаются камни и больше водорослей. И чайки там постоянно кружат — тоже верный признак.

— Место там конечно лучше, — говорю в раздумье, — но пограничники…

— А чего они нам сделают? — спрашивает Славка. — мы же не шпионы, по морде видно, за что в кутузку нас сажать? Ну, подумаешь, зашли немного за столб, рыбу половили, и что теперь — диверсанты?

Короче, перемёты мы поставили. Но времена были строгие, и червячок подтачивал сомнения. Всё-таки запретная зона…

Границы сегодня, в 21 веке, и границы в середине прошлого столетия — не одно и то же. «Две большие разницы», как говорят в Одессе, городе изящной словесности и столице «еврейских» анекдотов.

На столбе, за которым мы бросили снасти, прибита грозная табличка «Стой! Запретная зона. Проход запрещён». Дальше, вдоль побережья, на многие километры тянулись два ряда колючей проволоки. Между рядами была так называемая контрольно-следовая полоса вспаханной земли (без единой травинки!) шириной два метра. Вражеский элемент, вылезший из моря, неизбежно должен пересечь её и наследить своими сапожищами.

Или ластами.

Ежедневно, утром и вечером, наряд вооружённых солдат проходил вдоль полосы, приглядываясь, не появились ли подозрительные отпечатки?

Полосу мы обошли морем, но нас мог увидеть часовой с наблюдательной вышки. Он стоял там круглосуточно (ночью светили прожекторы) и наблюдал за полосой из 50-кратного бинокля. Мышь не проскочит, муха не пролетит.

Что ж, трус не играет в хоккей.

Щекотать спящего медведя, хотя бы и прутиком, — не-безопасное занятие. Но очень интересное! Особенно, если тебе это сходит с рук.

Заброшенные в новом месте перемёты сразу обрадовали. Уже в          первое утро мы сняли трёх угрей. А ещё около двух десятков вимбы и морских окуней. Вся рыба крупная, отборная. Рюкзак с добычей оттягивал плечи. Перед нами встала проблема — куда девать излишки товарного производства?

Решение нашлось, и было оно нестандартным. Озорно блеснув глазами, приятель бросил слово, почти нецензурное по тем временам.

— Продадим.

— Это как?

— Просто так. Вот скажи, свежую рыбу ты видел в магазине хоть раз? Не видел. Я тоже. Да у нас её с руками оторвут. В любом доме. Только дай!

— Так ведь не положено.

— Кто положил да куда положил — это всё на воде вилами написано. Ты, главное, не дрейфь. Провернём по-быстрому.

Дело в том, что торговля была монополией государства. Торговля с рук запрещалась. Официально. Но народное мнение не было столь категорично. Не зазорным считалось продавать «своё». То есть, ты сам вырастил, сделал, поймал — тогда на здоровье, получай свою трудовую копейку. Получалось, что общественное мнение на нашей стороне. Значит — флаг нам в руки! Первая попытка продать окончилась провалом. Меня это обескуражило. Но не Славку! Он сделал правильные выводы. И ещё сделал кукан, насадил на него трёх больших рыбин и заявил:

— Бери и поднимай выше, когда буду говорить. Надо сразу товар лицом, чтобы рыбу видели. И поменьше трёпа. Поехали.

И действительно — поехали. Коммерция пошла как по маслу. За полчаса мы продали всё, что хотели. Угрей конечно оставили себе. Славка просил по рублю за рыбину, но не мелочился, если хозяйка просила уступить, соглашался на другую цену. Результат оказался ошеломляющий — на вырученные рубли можно было сходить в ресторан. Но мы отложили это мероприятие до лучших времён. Второй заход в запретное море тоже сошёл нам с рук и принёс хороший улов. Добычей распорядились проверенным способом — продали.

Успели снять и третий улов. Уже собирали снасти, стоя в прохладной воде по пояс, готовились улизнуть из зоны, как вдруг за спиной…

— Эй, рыбаки! Ну-ка вылазь!

Оборачиваемся. На берегу стоят трое стражей границы. Стоят с суровыми лицами и, вдобавок, с карабинами. Заряженными, наверное. Возле леса ждёт машина.

Выходим из воды, мокрые и голые, в чём мама родила, обречённо бредём к берегу. Встречает сержант, украшенный значками за достижения по службе. Смотрит на нас, как на врагов народа. Говорит, будто словами стреляет.

— Ваши документы! Кто такие? Чем занимаетесь в запретной зоне?

«Документы» пропускаем мимо ушей. Откуда они у голых людей? Он бы ещё в бане паспорт спросил. Но отвечать что-то надо.

— Мы это здесь… Рыбу, значит, ловили.

— Совершеннолетние?

— Дд-да.

— Читать умеете, табличку на столбе видели. Почему нарушили? Кто разрешил?

— Да что мы такого сделали? Чего вы, — вскинулся Славка, но сержант осадил.

— Без разговоров! Вы задержаны. Следуйте за мной.

— Дайте одеться!

— Без разговоров! Следуйте.

— Трусы хотя бы…

— На головы трусы, — хохотнул один из конвоиров, но сержант холодно глянул, и тот замолчал. Повели в машину. Словно в дезинфекционную камеру.

Ехали молча. Настроение было подавленное. Мысли вертелись воронкой и как будто всасывались, исчезали в чёрной бездонной дыре. Куда нас везут? Когда отпустят? На берегу остались велосипеды, наши вещи, снасти, рюкзак с рыбой… Бичи по берегу шарятся, растащат всё… Дело дрянь.

Через полчаса тряски по ухабистой дороге наконец приехали. Дежурный «газон» въехал в ворота и остановился перед зданием погранзаставы.

— Стойте здесь! — приказал сержант, оставив нас на вытоптанной площадке. Сам ушёл кому-то докладывать. Конвоиры закурили.

Любопытные взгляды потянулись к нам со всех сторон. Свободные от дел солдатики собирались вокруг. Почти сверстники, немногим старше нас, они улыбались, подшучивали над голыми «диверсантами». А на что ещё поглазеть парням, если они месяцами ничего другого не видят, кроме казармы да той контрольной полосы, вдоль которой ходят день и ночь?

Смотрели по разному. С удивлением, с сочувствием и с насмешкой тоже. Мы со Славкой стояли босиком, переминаясь с ноги на ногу, пытаясь прикрывать руками детородный инструмент.

— Что вы там прячете? — интересовались парни. — не бойтесь, никто не украдёт. Девок здесь нет, а у нас своё имеется.

Грянул хохот, мы тоже заулыбались. Но скоро зрители притихли. На крыльце возникло начальство — лейтенант и знакомый сержант.

Увидев задержанных, офицер улыбнулся.

— Доигрались, пупсики? Холодеющие «пупсики» при таком обращении заметно оживились, потянули носами воздух — кажется, запахло озоном, гроза удалялась. Но зря они так поспешили. Прогнозы погоды — дело скользкое. Лейтенант отключил улыбку, поправил портупею и выпрямился. Стоявший рядом сержант стал по стойке «смирно».

— По уставу караульной службы вас можно задержать на трое суток. Посадить в подвал на хлеб и воду, до выяснения личности, до выяснения всех обстоятельств дела. Нам спешить некуда. Понимаете, о чём речь?

Мозг отказывался понимать. Ни малейшего желания. Подвал, хлеб, вода, трое суток… Это звучало, как какой-то бред.

— Что, опять загрустили? — голос, кажется, снова прогрелся.

А зачем за проволоку полезли? Теперь протокол надо составлять.

— За проволоку не лезли. Там проход по берегу.

— По проходу тоже нельзя. Табличка для кого висит?

— Мы больше не будем. Там рыба хорошо ловится.

— Рыба ловится…

Лейтенант слегка задумался, но снова повеселел и пропел голосом мальчишки, застигнутого в чужом саду: «дя-аденька, я больше не бу-уду». И серьёзно добавил:

— Дело в том, что голоса-то у вас уже не детские. Поменялись. А это значит, что пора отвечать за свои поступки. Что с вами делать теперь?

Сержант, безмолвно стоявший рядом, протянул ему бланки протоколов.

— Вот, товарищ лейтенант.

Но тот отмахнулся.

— Да ладно уже. Протокол писать не будем. Надо было позволить им одеться. Вон, гусиной кожей покрылись… А фамилии запишем. На всякий случай.

Уже через десять минут мы ехали назад в том же зелёном «воронке». К счастью, всё наше добро оказалось на месте. Наст-роение поменялось. Угрей, окуней и прочих, проживающих в запретном море, решили больше не беспокоить. Наелись надолго.