Hello, дружище!

…

Улица Юбилейная, по которой мы идём, — одна из самых больших в посёлке, и потому жизнь на ней вполне заметна даже днём, когда большинство людей на работе.

Играют возле ворот ребятишки. В поисках чего-нибудь съедобного бродят собаки и куры. Коты наблюдают за порядком с высоты заборных столбов. По своим коровьим делам куда-то бредут рогатые Дочи и Ночи, оставляя минные поля по маршруту движения. Мины, впрочем, не очень опасны и видны невооружённым глазом.

Сытое свинство расположилось в тёплой луже, нежится на солнышке, извлекает пользу для здоровья из жирной чёрной грязи. Не дают быть полному блаженству проклятые мухи, осадившие сонные свиные глазки. Да и холера с ними, всё равно хорошо!

Люди на улице тоже присутствуют. Трудятся, ходят, выглядывают из окон. Мелодичный женский голос за забором кого-то посылает на известные три буквы. Но доносится достойный мужской ответ из многих, не менее известных букв, и мелодичный голос замолкает в раздумье. Слова словами, а жить всё-таки лучше в согласии.

Дядька с рычащей бензопилой ходит по брёвнам, играючи расправляется с ними — один за другим отпиливает чурбаки, как колбасу нарезает. Ногой откидывает чурки к воротам. Здесь их встречают двое весёлых пацанят, катят во двор наперегонки. Лохматая дворняга носится рядом, добавляет азарта и веселья в трудовой процесс.

Пара почтенных тётушек мирно беседует возле закрытых ворот. Обе шли, видать, из магазина — руки отягощены полными авоськами. Шли и вот уж дошли, расставаться пора, но это никак невозможно, потому что посёлок большой. А если большой, то и новостей много. Может, и не вагон, но маленькая тележка — это уж точно наберётся. Обязательно надо всё обсудить. По порядку — кто развёлся, кто сошёлся, а у кого бельё с дырками на верёвке висит. Если не обсудить, то какая это жизнь? В ней уже чего-то не хватает. Прямо скажем — не жизнь, а так, серое существование.

Иду с сумками, посматриваю на своего спутника — держится прямо, идёт не опуская головы, как ходит всегда.

Его, конечно, все знают. На приветствия встречных отвечает степенным кивком. Один раз он замедлил ход, приостановился, дотронулся до полей шляпы и слегка поклонился — навстречу шла пожилая женщина. В ответ она тоже поклонилась и расцвела в улыбке — приятно встретить в деревне галантного мужчину. Пусть и преклонных лет.

Глянешь и не подумаешь, что человек прошёл через пинки и побои, вынес тяжелейшие испытания голодом и холодом, сидя за колючей проволокой. Сумел не только выжить, но и сохранить достоинство, что очень непросто. Ведь система издевательств и унижений, царившая в лагерях ГУЛАГа, была задумана и разработана думающими людьми с целью выбить из человека всякое уважение к самому себе. Сделать из него бессловесного, бесчувственного раба, равнодушного ко всему, кроме миски с кормом. Кто-то решил, что с такими можно построить крепкое государство.

Как можно выстоять при этом? Как сохранить не только человеческий облик, но и достоинство? Уму непостижимо. И тем не менее, рядом со мной идёт тот, кто это сумел.

Не спеша переступает слабеющими ногами, однако он всё ещё стройный, подтянутый, в старом, но знающем утюг костюме, в очках и шляпе — «уважаемый господин профессор», не меньше.

— Ну вот и пришли, — говорит «профессор», показывая на очередной дом, как две капли воды похожий на все остальные, — мы здесь, во второй четвертушке живём.

Настоящих деревенских домов, рубленных топором, на этой улице мало. Большинство из них типовые, брусовые, с печным отоплением, построены для работников Иркутского леспромхоза. Разделены на две половины, где обычно обитают две-три семьи. Но есть и такие, где половина дома делится ещё пополам — на две однокомнатные квартирки.

Именно в такой «четвертушке» (он забавно произносил «сетвертуська») обитал старый Лапинскас, работавший в леспромхозе кузнецом.

О своём обещании помню. Отдаю сумку хозяину и поворачиваюсь уходить, но тот держит за плечо. Снова смотрит в глаза.

— Подожди. Я хочу, чтобы ты зашёл.

Этого, признаться, я не ожидал и потому смутился от неловкости, начал что-то бормотать о чрезмерной своей занятости. Будто сам напросился… Но он в самом деле хотел, чтобы я зашёл.

— Дела могут подождать, время не может.

— Намёк на вечность?

— Пусть будет так. Вечность поглощает всё, как чёрная дыра. Скажи, мой молодой друг, тебе ведь известно, что я не один?

— Кое-что слышал, но не решался спросить.

— Да, это правда. Мой крест, который надо нести. Жена много лет болеет, непорядок у неё с головой. Я ухаживаю. Живой человек, жена…

Он задумался, будто подбирая слова, и, понизив голос, заключил: «Возможно, ты больше её не увидишь. Пошли».

Такой поворот поверг меня в смятение. Боролись два соображения, равных по силе. С одной стороны, любопытно увидеть его жилище, посмотреть, как живёт этот интересный человек. Но увидеть там его безумную супругу… Стало не по себе. Идти, однако, надо — хозяин настойчиво зовёт, имея на уме что-то ещё, мне пока недоступное.

Щёлкнул ключ в замке, мы оказались в прихожей. Сразу за ней виделся дверной проём в спальню. Проём сквозной, без двери, взору вошедшего сразу открывалась часть спальни.

Увиденное заставило вздрогнуть. Почти от потолка к полу спускалось большое, белое, как снег, покрывало, сверху донизу расшитое чёрными католическими крестами. По всей обширной площади оно не имело ни единой помятости, не нарушалось складками, смотрело безучастно и строго, как лицо самой смерти.

Догадываюсь, что это саван, приготовленный для несчастной женщины. Так вот он какой, этот саван… Впервые вижу смертное полотно, вызывающее невольный трепет у живого человека.

Хозяин тем временем уже стоит в спальне и подаёт знак заглянуть вовнутрь. Не знаю почему, но не решаюсь шагнуть, словно в опасную зону, в другую комнату. Ограничиваюсь тем, что стою, просунув голову в проём. Там, возле дальней стены, стоит широкая кровать. На ней вытянулась, накрытая белым, седая неподвижная женщина.

По всему ощущалось, что она готовится к отправлению в иной мир. Заострившийся нос, обтянутые белой, обескровленной кожей скулы… Запавшие в бездну глаза мне не видны, но они открыты. Глаза сосредоточены на небольшом пространстве, видимом на потолке. Может быть, видят они нечто большее, чем сучки и трещины в досках потолка. Но что оно такое, это «большее»? Светит ли там солнце? Щебечут ли птицы? А душа — тоскует или ликует? Запредельно далёкое, оно, увы, всегда будет недоступно для нас, ещё стоящих на ногах. Мы по другую сторону. Пока.

Женщина поняла, что в комнате есть кто-то посторонний. Ресницы дрогнули, она сделала слабое движение и попыталась повернуть голову, но это оказалось выше её сил.

Муж поспешил успокоить жену — шагнул к кровати, склонился к умирающей и что-то вполголоса сказал по-литовски. Женщина ничего не ответила. Снова дрогнули ресницы, взгляд вернулся туда, где был минуту назад. Нас разделила бездна.

Мне, пожалуй, лучше удалиться.

На секунду задержался в прихожей-кухне — как он живёт, что его окружает? Справа, в тёмной, не имеющей окна половине умывальник, печь и раскладушка, где спит хозяин. Везде удивительно чисто. Уже уходя, с порога, успеваю глянуть налево, где под окном стоит кухонный стол. Он застелен клеёнкой и тоже чист. Ничего постороннего, только горка мытых тарелок и стоящие в ряд чашки. Ни стакана с недопитым чаем, ни хлебного огрызка, ни обычных крошек. Но ведь он не ждал гостей. Знаю — к нему почти никто не ходит. Неужели один, без женских рук, он поддерживает такой порядок? И за ней ухаживает… Просто чудеса.

Выхожу на высокое крыльцо, и мысли текут в том же русле — в небольшом дворике тоже правит порядок. Не увидишь ни щепки, ни упавшего гвоздя, ни случайно оброненного полена. Сокрушительный удар по холостяцким традициям. Даже огородные грядки у него образцово-показательные. По размеру и по форме чёткие, строгие, как надгробия на католическом кладбище. Даже ботва морковки стоит ровными рядами и шеренгами, будто солдаты на плацу.

Этого мне всегда не хватало — внутренней самодисциплины. Но откуда она берётся в человеке и куда пропадает? Надо слышать свою совесть? Так вот со слухом что-то…

Стукнула дверь за спиной, следом вышел хозяин. Вопрос ко мне.

— Ты видел?

Язык у меня повернулся не сразу, отвечаю кивком головы — видел.

— Вот и ладно. Теперь можешь представить, как я живу. Понимать мои заботы будешь лучше. Верно я говорю?

— Нн-не знаю…

Дар речи ко мне возвращается, но умом постичь не могу. Годами жить вдвоём с безумным человеком — как такое возможно? А за топор если схватится? А спички на глаза попадутся?

— И сколько лет вы так… с ней живёте?

— Давно. Устал, но крест надо нести. Уже больше двадцати лет.

— Кошмар. С ума сойти можно.

— Да, можно. Но не нужно. Тогда ухаживать за ней некому. И за мной тоже. А кому мы нужны? Ведь мы репрессированные. За что — это уже второй вопрос. Он, как ты понимаешь, возникает не у всех.

…

Хорошее дело — ходить в гости. Особенно, если хозяин дома рад тебе и есть о чём с ним поговорить. И уж совсем неплохо, когда он готов выставить скрытые в подполье припасы, и в холодильнике у него кое-что имеется для такого случая.

У моего друга гости отчего-то не водились. Мне, по крайней мере, никого не доводилось видеть. Со стороны могло даже показаться, что человек он замкнутый, неразговорчивый, не интересующийся событиями. Но это не совсем так. Не имея телевизора, он не хуже других, а, возможно, и лучше многих знал о происходящем в стране и в мире. Постоянно слушал радио, выписывал разные газеты, получал их по почте даже из Литвы. Хорошо знал русскую литературную классику, современные книги брал в местной, вполне обеспеченной библиотеке.

Говорить о погоде и выпивке не любил, зато имел своё мнение там, где требуются не пустые слова, но серьёзные размышления. Например, о построении «светлого будущего». Как один из его невольных строителей (под дулом автомата), он неплохо в этом разбирался.

— Здание коммунизма строилось почти восемьдесят лет, — говорил он, — и никто за эти годы не обратил внимания, что у большого здания совершенно нет фундамента. Как это так? Не понимаю.

Мне это тоже представлялось странной затеей. Телевизора в моём доме тоже не было за полнейшей его ненадобностью, поэтому у нас всегда находилось, о чём поговорить, что обсудить.

Как-то раз в глаза бросилось, что на книжной полке в его комнате есть издание, напечатанное латиницей. Для деревни, далёкой от Европы, это было, по меньшей мере, удивительно.

Любопытство взыграло, рука сама потянулась к редкой вещи. Тем более, что раритет овеян пылью Времени — обрез книги, в отличие от других, стал почти коричневым от старости. Раскрываю, вижу, что книга издана в Германии, в девятнадцатом веке. Стихи великого Гёте.

— Любимая книга Ирэны, от её матери осталась, — заметил хозяин, — она неплохо знала немецкий, могла говорить и читать. Я, кстати, тоже знаю. Немецкий и французский знаю, читать мог, но сейчас забываю.

— Знаешь языки? Откуда?

— Понимаешь… Просто я тебе не говорил об этом. У меня есть образование. Высшее экономическое. Университет.

 — Ого! Так ты специалист по финансам?!

 — Да, безденежный финансист. Ирония судьбы… Совсем немножко успел поработать по специальности. Университет в Литве, ещё до лагеря.

 — Ничего себе… И ты, с высшим образованием, со знанием европейских языков работал здесь простым рабочим?!

— А ты думал, директором леспромхоза?

Старик невесело усмехнулся и, помолчав, продолжил.

— Это отличная работа, быть кузнецом. Тяжеловато, правда, молотом махать, зато интересно. Нагреваешь металл добела-докрасна и делаешь из него что хочешь. Как из пластилина лепишь. Даже почётным делом считается. Люди уважают, со всякими просьбами приходят. Настоящий кузнец и в механизмах должен разбираться и всё, что из металла, уметь починить или заново сделать. И зарплата хорошая.

— Но всё-таки интеллект…

Пытаюсь возразить и, пожалуй, зря. Даже не дослушав вопрос до конца, старик перебивает с несвойственной ему горячностью.

— Какой интеллект?! — повышает он голос. — О чём ты говоришь?! Кому он нужен? Пушечное мясо — вот что нужно. Ты на горшке сидел в те годы, многого не видел и не знаешь. Ты не видел людей, умирающих от голода, не видел их лица, обтянутые высохшей кожей, похожие на лица мертвецов. У них страшные глаза, в которых одно слово «есть» и больше ничего. За один чёрный сухарь они готовы выполнить любую работу. Если не упадут… А ты говоришь «интеллект».

— Извини… Мне действительно мало известно об этом. Только по рассказам да по некоторым книгам.

— Ладно, сильно не бери в голову, не обижайся. Ты не виноват, а я погорячился. Должно пройти много времени, когда наконец всё рассекретят, а люди узнают имена настоящих кукловодов, чьи руки в крови... Мне того уже не узнать. Рано родился.

Нам надо помолчать. Здесь целый завал из исторических ошибок, просчётов, неясностей и неточностей, не понятных даже специалистам. Дров наломано столько, что годами разгребать. Лучше уйти из этих мыслей, повернуть разговор, и более опытному человеку сделать это лучше. Будто отмахнувшись от чего-то рукой, он улыбнулся и спросил:

— Наверное, ты подумал, что образование у меня пропало.

— В общем-то да.

— По большому счёту так и есть. Но там, на Севере, оно меня сильно выручило. От смерти спасло, можно сказать.

— Это как же? Ты говорил, что тачку с рудой…

— Сначала да — тачку с камнями возил, как все. Работа каторжная, долго не продержишься. Я ещё сильным был, спортом раньше занимался, поэтому старался свою норму выполнять. Её можно было сделать, если крепкий, но это работа на износ. Чувствую потом, что слабею, а это конец.

— Питание, конечно, плохое.

— Да какое там питание… Несколько ложек каши да суп, похожий на помои. Собакам, которые нас сторожили, им больше и лучше давали. Но люди и за это трудились. Норму не выполнишь — будет ещё хуже. Пайку урежут или в карцер. Многие из наших падали, надрывались, до последнего пытались тачку тянуть. Сам помню, как один остановился, за тачку держится, а сам качается, качается, на меня смотрит, а глаза уже мёртвые. Потом упал, а все мимо идут, отворачиваются.

— И никто не поможет?

— Жить всем хочется. Будешь помогать — сам свалишься. Конвоир подойдёт, ногой тебя пнёт или прикладом ударит. Пройдёшь мимо, и хоть один день ещё проживёшь.

— Какой-то кошмар ты рассказываешь.

— В этом кошмаре жили миллионы. Русские и нерусские, всякие… Но я хотел про образование рассказать.

— Да, помню, это интересно.

— Так вот. За мной, оказывается, давно наблюдали, я не знал. Хорошую характеристику на меня собрали. «Не ворует, не хитрит, работу выполняет». А я уже сдавать стал, из последних сил норму делаю. И тогда подходит наш, из заключённых, бригадир и говорит, что начальство вызывает. Я напугался, прихожу к начальнику, боюсь даже посмотреть на него, но слышу вдруг хорошие слова. По-русски ещё слабовато понимал, но тут всё понял. Меня ставят хлеборезом, потому что есть экономическое образование и нет замечаний по работе.

— Наверное, хорошая должность — резать хлеб?

— В том-то и дело, что считается хорошей. Многие мечтали о ней, потому что больше шансов выжить. От тюремной пайки в тех местах зависело всё, она считалась дороже всяких денег. Зависело самое главное — сможешь ли ты ещё продержаться, дожить до свободы, чтобы выйти за колючую проволоку, увидеть своих детей, родных, друзей, снова стать человеком. Но здесь не всё так просто. Резать надо быстро и очень точно, чтобы пайки получились одинаковые. А в бараке сто человек и все разные. Они такие же зэки, как и ты, все хотят есть и все хотят жить.

— Попробуй всем угодить.

— Угодить невозможно, пайка маленькая. Хотя бы не разозлить. А то ведь прирежут, задушат или «тёмную» устроят — изобьют до полусмерти, в мучениях помрёшь. Голодный зэк для всех опасен, особенно для своих, он становится страшнее зверя.

— Как же ты лавировал между ними?

— Нельзя лавировать. Люди это увидят, и будет ещё хуже. Всё должно быть по-честному. Я просто старался, чтобы пайка была ровной для всех, не больше и не меньше. Было, конечно, всякое. Кто-то угрожал, а кто-то в друзья набивался, но надо никого не слушать. Я долго над этим думал и в конце концов решил, что единственный выход — никого не слушать, всё делать по совести. Иначе смерть.

— Совсем никого? Как-то очень жёстко.

— Жёстко, согласен. Но жизнь на нарах не может быть мягкой, мой друг, там приходится об этом помнить постоянно. Лагерь не санаторий. Замкнутое пространство, окружённое колючей проволокой, по углам вышки с автоматчиками, сторожевые собаки.

— Да, пожалуй. Но почему сразу смерть?

— Двое хлеборезов, что были до меня, именно так и кончили. Первого я не застал. Говорили, что он из блатных, как-то купил это место. Хлеб он приворовывал, сам ел, сколько хотел, и дружкам раздавал. Но он там не один блатной, были и другие. Кому-то он не угодил, поругались, а потом и прикончили при удобном случае.

— Как могли прикончить, если оружия нет?

— Это делается просто. В идущей толпе и вечером. Сзади ему сделали подножку, он упал, и сразу несколько человек, которые покрупнее, прошли по нему ногами. Будто бы случайно запнулись об него, сдавили ему лёгкие, печень и почки. Человек умер от внутреннего кровоизлияния, несчастный случай. Никому в голову не придёт, что это убийство.

— Ну и ну…

— Да, иллюстрация к тому, что жизнь там жёсткая. Второго уже при мне кончили. Он тоже из уголовников и тоже хлебом многих обделял. Пришили его ночью, на нарах спящего, вязальной спицей в бок. Он и сматериться не успел, никто ничего не слышал. Потом большой обыск был, спицу ту искали. Да где её найдёшь? Она тонкая, в любой щели спрятать можно, а щелей в бараке, как клопов. Не меряно.

— Голод толкает людей на всё.

— Именно так. Никому не придумать двигатель более сильный, чем голод. Человек возвращается к пещерным временам, становится зверем, ради куска хлеба может пойти на что угодно.

Работая с хлебом в зоне, ты должен помнить о том каждую минуту. Не забывать, что в глазах более сильных, телом сильных, ты остаёшься не человеком, но тем же зэком — мелкой, бесправной тварью, чем-то вроде мыши. Любой охранник может тебя запросто пнуть. Только затем пнуть, чтобы посмеяться. Просто заскучал человек. Каждый день одно и то же, ему хочется впечатлений, тогда он подойдёт и пнёт сапогом. Ему интересно посмотреть, как человек корчится от боли.

— Тебя они не трогали?

— Охранники? В общем-то нет. Но был один — не ладили мы с ним. Звали его Крючком. То ли фамилия такая, уже не помню точно, то ли потому, что цеплялся за всякую мелочь.

Так получилось, что мы с Катей долгие годы работали не покладая рук. Обеспечивали семью и практически не отдыхали. Дочь решила сделать подарок пожилым родителям — договорилась со знакомыми, чтобы те приняли нас за умеренную плату на несколько дней. Предстоял хороший отдых в хорошем месте.

В качестве хорошего места предлагался остров Ольхон на Байкале. Таковым он, к счастью, и оказался. Автору, когда-то пересекавшему вдоль и поперёк страну СССР, совсем немного довелось видеть подобного по красоте. Ещё первозданной в ту пору.

Четыреста километров проехали на машине и… Выяснилось, что в лучшем случае переправиться на остров сможем через два дня. Если хватит терпения выстоять очередь из многих десятков машин, ожидающих заезда на паром. Сначала он берёт на борт только своих, а свои тут все через одного. И ходит это плавающее чудовище абы как — то через час, то через два, а то и совсем стоит без объяснения причин. При этом вся его команда, одетая в раз-ухабистые тельняшки, дышит перегаром. И утром, и вечером. Нам этакий «сервис» знаком, но мы надеялись…

Ждать счастья не стали. Машину оставили в деревне, что рядом с переправой. Мы люди бывалые, всякое видали и знаем, где живём. Как-нибудь без машины обойдёмся. На лодке доплывём, за деньги.

Добрались до посёлка Хужир, столицы островного государства, нашли супругов Бенчаровых, имеющих гостевые домики, остановились у них. Будучи людьми, владеющими английским (едва ли не единственными в посёлке на тот момент), они специализировались на приёме иностранных туристов. Нашлось местечко и для нас. Наверное, потому, что мы, два филолога, неплохо владели разговорным русским.

Побродили по окрестностям, накупались в прохладной воде, належались на белом горячем песочке… Что ещё?

Оставался ещё день, и мы решили съездить на экскурсию, на мыс Хобой, что в северной оконечности острова. Говорили, что там непременно надо побывать — красивейшее место на всём острове.

Здесь и познакомились с одним из иностранцев, бродивших, как и мы, по острову в поисках интересного. Это был весьма колоритный дедушка, бродивший с детским рюкзачком.

Экскурсия оказалась сборной из представителей разных турбаз, разбросанных по Хужиру. Подъехал вездеходный микроавтобус марки УАЗ, известный в народе, как «таблетка». Это за то, что ездил в удалённые деревни, возил врачей к заболевшим.

В салоне набралось около десятка человек, не знакомых между собой. Разных профессий, интересов, но примерно одного возраста, который называют в газетах активным. Где-то до сорока. Выбивались только мы с супругой, пенсионеры. И уж совсем неприлично выделялся из компании этот странный господин, сидящий рядом с Катей.

Господин выделялся не только возрастом (78 лет — с ума сойти!), но и всем своим нестандартным видом.

Будучи тощим, как швабра, он возвышался над остальными на целую голову, и это выглядело нескромно. Голова тоже вытянутая, будто её тянули клещами при родах. Однако увенчана голова красивой ковбойской шляпой. И не с китайского рынка, а самой настоящей. А теперь представьте, что сам дед ещё и американец. Любопытный персонаж — не так ли?

Другие лица, более или менее интересные, пока почему-то не просматривались в нашей группе, хотя все, кроме американца, были русскоговорящими. Все зачем-то молчали, будто на замок закрылись.

Едем десять минут, пятнадцать, двадцать… Непривычно тихо для экскурсионной поездки. Уснули что ли? Да нет, бодрствует народ — одни в окна уставились, другие шепчутся вполголоса, третьи… зевают. Но ведь вокруг все наши — любознательные, разговорчивые люди, как мне помнится. Почти шестьдесят лет живу среди них, знаю маленько… Так изменились? Или сам отстал от жизни?

Пожалуй, да — отстал. Мои представления о согражданах взяты из прошлого, двадцатого века, когда мы легко знакомились на улице, говорили о том, что нравится или не нравится. О книгах, о кино… Да хоть бы о погоде. Мы могли идти по улице и что-то напевать. Или просто улыбаться от того, что на душе хорошо. Сегодня мы стали другими, улыбаемся редко. На дворе 2004-й год.

Катя моё спасение, она, слава Богу, не любит и не может долго молчать. Зато любит знакомства в дороге. Но сейчас она сидит среди двух мужчин, один из которых американец. С другим она знакома, как нетрудно догадаться, достаточно хорошо.

— Спроси его что-нибудь, — говорит она, — а то скучно. Ещё час ехать… Как зовут, откуда, есть ли семья?

Американец, несмотря на внушительный возраст, хорошо слышит — он сразу уловил, что разговор о нём. С любопытством поглядывает на русскую пару, вежливо улыбается.

Услышав английский, разулыбался ещё шире и, пожав протянутую руку, охотно назвался.

— Джефри.

Русское имя для него звучит непривычно, произносит с трудом, поэтому предлагаю «шорт нэйм», короткое имя, и это ему больше нравится. «Сла-ва», — говорит он по слогам, несколько раз повторяет и сам себе удивляется, как оно легко произносится.

— Её зовут Катя, — представляю супругу.

Катя протягивает руку для приветствия, и Джефри, естественно, подносит её к губам, как это было принято в Европе и других странах. Непривычный для постсоветского пространства жест не укрылся от внимания попутчиков. В результате большинство из них оторвались от окон и с интересом поглядывают в нашу сторону.

Знакомство тем временем продолжается.

Господин в ковбойской шляпе сообщает, что пожаловал он из штата Колорадо, что в центральной части Америки. Да, семья когда-то была, но сыновья давно разъехались, сами в дедов превратились. Теперь вот один остался. Скучно одному… Это не так заметно, если чаще перемещаться по миру, путешествовать.

— В дороге всякое бывает. Трудно, наверно?

— Это про мой возраст? Да, я давно не парень. Семьдесят восемь лет… Но я спортивный дед, не думайте. В своё время занимался велосипедом и спортивной ходьбой. Даже в соревнованиях участвовал. Первенство нашего штата среди ветеранов…

У Кати возникает вопрос.

— Он, наверное, был большим начальником до пенсии, если может позволить себе разъезжать по странам.

Перевожу.

— Нет, не «биг босс», — улыбается Джефри. — Всего лишь простой учитель. Много лет отработал в школе, учил ребятишек географии и пониманию природы.

Мы выразительно переглядываемся, понимая друг друга без слов. Без спонсорской поддержки нашему учителю было бы трудно собраться в поездку за океан.

Ему в самом деле интересна природа — он то и дело вглядывается в окно, смотрит на деревья, кусты, травы. Скоро убеждаемся, что он не только в этом похож на нас, но и во многом другом.

«Таблетка» тормозит в живописном месте. За редкими соснами видны покосившиеся строения заброшенной деревеньки, а совсем рядом плещется Байкал. Степное раздолье, сплошь поросшее зелёной травой. Колышутся на ветру степные жёлтые маки. Тишину нарушают лишь чайки да волны, шлифующие влажный песок. Час за часом, век за веком… Молодец водитель, понимает, что нужно уставшим пассажирам.

— Небольшой перекур. Мотор перегрелся, — объявляет он и достаёт сигареты. Очень кстати объявляет. Хватит нам тряской езды.

Как перевести иностранцу наш «перекур», если никто, кроме самого водителя, не курит? В развитых странах сегодня модно движение за здоровую нацию, на курящих смотрят с осуждением. Карикатурный «стопроцентный» американец с толстенной сигарой в зубах, памятный по советскому сатирическому журналу «Крокодил», — давно ушёл в прошлое.

Сошлись на том, что у нас будет приятный «рэст» (отдых) на берегу Байкала, одинаково нужный машине и людям.

Бывший учитель сразу подаёт хороший пример — с чисто американской простотой скидывает обутки, снимает носки и засучивает штаны, обнажая тощие, весьма волосатые ноги. Ступает босиком по нагретому песку. Видит, что русские смотрят на него, просит перевести то, что многим известно.

— Это очень полезно для тела, для здоровья.

Перевожу и, конечно, никого известие не потрясло. Мужчины понимающе кивают головами, женщины смущённо улыбаются. Удивлены только две девушки — впервые слышат. Скорее всего, люди стесняются друг друга. На заграничного деда смотрели с удивлением — от него не ожидали этой детской простоты. Как у себя дома.

— А мы с тобой чего теряемся? — слышу голос Кати.

Она у меня такая, с вызовом, это известно. И правда — чего теряться? Тоже разуваюсь, глядя на свою половину. Мы вообще любим с ней ходить босиком, это в самом деле полезно для всего организма, из тела в землю уходит накопленное нами статическое электричество.

Глядя на пожилых, не боящихся замочить ноги, стали снимать обувь и остальные. Послышались дразнящие возгласы.

— Хорошо-то как!

— Ой, как приятно!

Ну кто тут устоит? Не родился такой. Человек — существо коллективное. По крайней мере мы, славяне, — это уж точно. Ра-зулись почти все. И, сами того не заметив, стали проще, интересней. Заулыбались, приветливей стали лица. Даже красивее стали, если приглядеться. Исчезли отчуждённость и неловкость, как бывает у незнакомых людей. Напряжение ушло в землю следом за электричеством.

А что виновник славных превращений?

Не теряется! Заходит босиком в великое озеро, а вода там, между прочим, не нагретая. Не ждите ласки от Байкала, господа! Но и это на деда не действует. Ему от холода ещё лучше. Можно получить редкое удовольствие — из воды сразу выйти в горячий песок. Захолодевшие ступни вмиг отходят, погружаясь в шуршащее тепло, а ты чувствуешь, как расходятся по телу бодрящие токи, идущие из земли. Прекрасный массаж!

Джефри блаженно улыбается, бродит по песку. Довольны и мы с Катей, получившие по полной порции приятных ощущений. Байкал одинаково приветлив со всеми. Великое море — великие чувства.

И вот ещё что. Международный сговор стариков благотворно повлиял на обстановку во всей нашей группе.

Экскурсанты стали совсем другими после «перекура». В салоне стало тесно от обилия слов и восклицаний, шуток и улыбок. Машина летит вперёд, к Хобою, следом за нами тянется длинный шлейф серой пыли. Все мы, включая нашего деда, подпрыгиваем на жёстких сиденьях, хватаемся за железные поручни, но разговоры не стихают.

Слышится смех позади.

— А помнишь, как он на четвереньках скакал?

Да, был такой забавный эпизод. Когда стали собираться к машине, хватились американца. Где он?

— Вон он, за деревьями. Кого-то ловит.

Наш длинный чудак в самом деле что-то выглядел в траве и пытается поймать. Низко пригнувшись, на полусогнутых ногах он осторожно продвигается вперёд. Замер… Кидается вперёд, но, похоже, промахнулся. Слышит, что его зовут, просит подождать.

— Уан момент!

Теперь он и вправду смешон, опустился на четвереньки, скачет вслед за убегающей добычей. Свою шляпу он притянул резинкой к подбородку, она не слетает, и сам дедушка издали похож на большого паука на тонких лапках — паука в ковбойской шляпе.

Свою добычу он, разумеется, принёс показать. То была большая саранча, обычная для степей голенастая тварь. Наверняка, есть она и в Колорадо…

В салоне тем временем зазвучали песни.

 

Как здорово,

Что все мы здесь

Сегодня собрались.

 

Мы с Катей по старшинству начинаем, остальные с удовольствием подтягивают. Хорошие слова из старой туристской песни знакомы, наверное, всем, кто хоть однажды отправлялся в поход с рюкзаком. Поют почти все. Водитель улыбается в зеркало, а наш заокеанский немалых лет турист тоже шевелит губами и переводит радостный взгляд с одного на другого. Чувство дружеского локтя наверняка знакомо и ему.

Пусть он не понимает русских слов, сейчас это не важно. По нашим лицам, по глазам он чувствует, что поют о хорошем, задушевном, и ему хочется быть к тому причастным.

Хоровое пение подходит к концу. Перебрали всё, что помнилось, дошли до «Катюши», кончили «Калинкой-малинкой».

И тут выясняется, что наш продвинутый дедушка слышал обе песни в своей Америке. У меня есть повод сообщить, напомнить, что Катюша сидит рядом с ним, а родом она из белорусского городка Орши, где впервые прозвучало грозное оружие.

Казус вышел с «Калинкой». Деда не устроило объяснение, что это ягоды. Ему надо знать — какие? Вынь да положь.

Влип «переводчик». Пришлось честно признаться, что из всех известных ягод назвать по-английски он может лишь одну. Да и та — голубика. Малину деду нарисовали на бумажке, но он заявил, что она не растёт на высоких стеблях. И вообще это ежевика…

Водитель произносит долгожданное «приехали».

Снова высыпаем на траву, жмуримся от яркого солнца и слепящей синевы, разлитой вокруг. Байкальские дали дышат простором, зовут плыть и лететь в бесконечность.

— Дорога кончилась, дальше пойдёте по тропе, — говорит наш гид, он же водитель по совместительству. Смотрите, осторожнее, близко к обрыву не подходить. Посмотрите Хобой и вернётесь сюда. На обед будет уха.

Молодёжь умчалась вперёд, а мы втроём пошли не спеша, останавливаясь и разглядывая всё, что просится в объектив памяти.

А просится многое — хоть очередь выстраивай. И справа, и слева, и впереди открываются картины, достойные созерцания. Вот, к примеру, этот одинокий кедр, стоящий в раздумье на скалистом уступе, — скольким ветрам он смеялся в лицо? Ветрам сильным, раскачивающим корабли, пытавшимся и его сорвать, сбросить в пропасть…. Сколько рассветов — оранжевых, розовых, сиреневых — встречал он здесь, вглядываясь в морозное звёздное небо, светлеющее над зубцами Баргузинского хребта.

Фотоаппарат (миниатюрный, но цифровой и на многое способный) Джефри держал в нагрудном кармане. Теперь он не выпускал его из рук и щёлкал кадр за кадром, но снова слышалось:

— Мужики, давайте сюда!

Это означало, что Катя, идущая впереди, опять приметила нечто интересное. Американец быстро выучил несложную фразу (не зря учителем был) и первым устремлялся на призыв. Несмотря на возраст, очень резво частил ногами, напоминавшими ходули, заставляя нас, более молодых, успевать за собой.

Большая расщелина манит, приглашает спуститься к Байкалу. Тут даже тропинка натоптана. Но мы на это не клюнем, жить ещё хочется. Всё понятно на языке жестов и взглядов. Обходимся без слов и, довольные этим, спешим на зовущий женский голос.

— Смотрите, какие красивые камни!

Камни вправду такие, что глаз не отвести. Любовь с первого взгляда… Большие чёрные валуны покрыты ярко-оранжевыми пятнами лишайников — где такое увидишь? Можно ли встретить подобное в Колорадо? Наверное, можно — Джефри неопределённо пожимает плечами.

— Мэй би.

Да, может быть. Но может и не быть. Такой красивой перспективы, что открывается за валунами, точно нигде не встретишь. Там волнуется огромное синее море, покрытое белыми барашками, а за ним горы.

Это надо снять отдельно. Потом снять самого фотографа. Потом опять его, но с русской Катюшей. Куда тут денешься? Переводчику-самоучке пришлось потрудиться и в этом качестве, чтобы фотоснимки на тему «Я и Байкал» могли посмотреть на другой стороне Земли.

Хобой встретил нас свежим ветром и криками.

— Давайте скорей! Ждём вас давно, чтобы общее фото сделать. И пора возвращаться, ухи хочется!

Фотокамеры работают, техника исправна. Но есть неисправность среди нас. Небольшая, впрочем. Дело в том, что мы с Катей камеру забыли и вряд ли эти снимки увидим. А наши физиономии вряд ли украсят эти кадры. Понимая ситуацию, жена отошла подальше от суеты, спустилась с террасы и просто смотрит в синие дали. Мне приходится щёлкать чужими затворами, но охотнее встал бы рядом с нею. Место действительно красивое, тихо поющее о Вечности, — это лучше запомнить, как молитву, поверить, что есть такое, и унести с собой навсегда.

Не удаётся, потому что слышится сдержанное роптание. Одной фигуры не хватает в кадре. Джефри сетует, что будет неполноценное фото. История не простит.

— Катя! Подойди на минутку, на общее фото. Здесь только тебя не хватает для полного счастья.

— А тебя?

— Без меня можно обойтись.

— И без меня тоже. Я не фотомодель.

Деликатный вопрос. Может ли дедушка прислать снимки из Америки? Дело в том, что об этом я уже один раз спрашивал. Он замялся и ответил уклончиво. Дорога, дескать, дальняя. Ему предстоит лететь ещё в Индию, домой не скоро вернётся. Можно, впрочем, попробовать спросить ещё раз, язык не отсохнет. Спрашиваю.

Джефри медлит, затем повторяет сказанное. Но тогда фото с русской Катюшей от него уплывает. Поняв это окончательно, он неожиданно соглашается и добавляет условие.

— Хорошо, я вышлю. Но это будет не скоро. Пройдёт несколько месяцев. Может быть, даже полгода. Если это вас устроит…

— Пусть так. Но нам можно надеяться?

— Я обещаю.

Обещание, как мы хорошо знаем, ещё ничего не значит. Тем не менее, оно сказано твёрдо. Что ж, будем ждать.

— Катя, он обещает прислать фотографии.

— Это другой разговор. Сейчас поднимусь.

Итак, соглашение достигнуто, можно улыбаться в объектив. А между тем издалека доносятся гудки автомобиля. Водитель, он же гид и повар, даёт знать, что пора пожаловать к столу. Уха из омуля готова.

Уха — это, пожалуй, неосторожно сказано. Точнее, каша из рыбы, костей, картошки и лука. Шоферское варево скорого приготовления… Но есть всем хочется, а омуль свежий и во множестве — каждому по большой рыбине придётся. В лесу, у костра да на свежем воздухе! И сами-то едоки тоже свежие, омулем не избалованные.

Удаётся выловить в ведре целые, не развалившиеся куски рыбы. Накладываю в три миски, доливаю юшку, приношу по очереди.

Куда приношу — отдельный вопрос.

Стол вообще-то имеется. В этой лесной забегаловке, куда привёл водитель, есть первичные удобства для поглощения ухи и сопутствующих ей напитков. Но для группы столик маловат, и он уже занят теми, кто подошёл первым. Ведь мы пенсионеры, а люди из этой возрастной категории первыми к обеду не приходят.

Мы с супругой облюбовали бугорок рядом с догоревшим костром. Бросили куртки на землю, устроились, а столом послужит кусок бревна со стёсанной горбушкой. Ждём Джефри, он где-то замешкался.

Дед подошёл, когда все уже сидели. Стали тесниться, приглашая сесть рядом, но высокий старик стоял, смущённо озираясь. Он, судя по всему, никого не хотел обидеть невниманием и одновременно не хотел стеснять людей. Не ожидал, что так случится, — за столом места заняты. Нас он пока не видит.

Всё решила Катя. Под общий смех она простодушно позвала американца: «Джефри, ком цумир». Языками она не увлекается, но эту фразу помнит ещё со школьной скамьи и подзывает ею всех иностранцев, какие встречались в жизни. И те, как ни странно, слушались её. Включая китайцев, почти поголовно не знавших немецкого.

Удивляться, однако, не стоит. Смело могу предположить, что языки здесь вообще ни при чём. Секрет заключается в том, что фраза произносится хорошо поставленным педагогическим голосом.

Подключаюсь тоже, подыгрываю супруге:

— Ком цумир, хэллоу, дружище!

Американский дедушка понял и сразу откликнулся. Тем более, что у нас его уже ждала миска с ухой. И ждало ещё кое-что, довольно неожиданное для лесной столовой.

Бутылка трёхзвёздочного давно стояла у нас в Иркутске. Стояла, стояла, но сколько же ей стоять? Прокиснет ещё… Привезли её на Ольхон. Но и здесь застоялась. Почему? Да потому, что нам здесь и без неё хорошо. А завтра уже уезжаем. Не везти же её назад в Иркутск? Поэтому сегодня у неё последний шанс принести посильную пользу человечеству. Не будем лишать её этой прекрасной возможности.

Часть присутствующих объявила пьянству бой. И ладно. Неразумными заявлениями нас не удивишь. Нам больше достанется.

К коньяку примкнул и дед из Колорадо. А куда ж ему деваться? Свой человек. А в кружках между тем ещё на один раз осталось. Нужен достойный тост. И тогда народ потребовал, чтобы заморский гость высказался по текущему вопросу.

И что же? Высказался! Да не по-своему, а по-нашему. Оказалось, что он не только свой старик, но ещё и находчивый. Собрал все, какие знал, русские слова и разом высыпал их на общий стол.

— Мьир, трушпа, карашо!

Лучше не придумаешь. Разве найдётся человек, способный не выпить за такие слова? Среди нас — нет, не нашлось.

Затем трудящиеся не без любопытства поглядывали в нашу сторону. Как, интересно, разделается он, учитель из страны капитала, с нашим омулем? А что ж, разделался, представьте себе, и глазом не моргнул. Без вилки, без ножа. Простой рабоче-крестьянской ложкой, сделанной на Иркутском алюминиевом заводе. И руками, само собой, и зубами — своими или нет, не берусь уточнить. Всё умолотил и добавку попросил.

Из этого вытекает, что дед нормальный и в доску свой, хоть и живёт в Колорадо. У нас таких, сколько хочешь. Только помоложе они по понятным причинам — часто не дотягивают до его возраста. И вообще по другим странам не разгуливают. Им и у  себя дома хорошо.

Автор догадывается, что читателя беспокоит одна недосказанность. А именно — выполнил ли своё обещание Джефри? Прислал он фотографии или нет? Просто пообещал, а потом забыл… Там ведь Индия за горизонтом была. Мне, признаюсь честно, так и думалось — забудет. А он не забыл! Примерно через четыре месяца в Шаманку прибыл пакет с красивыми марками из самой Америки. Там оказался компьютерный диск с фотографиями. Распечатали на бумагу и вот, пожалуйста, — Байкал и мы, счастливо улыбающиеся. И дата стоит — август 2004 года.

Обещал — выполни, хоть разорвись. Тебе трудно? А кому легко, покажи такого. Ищи выход, думай. Поставил цель — иди к ней, не стой.

Детей в американских семьях обучают этому с малых лет. Звучит жёстко, но приносит хорошие результаты. Не грех бы и нам поучиться — первая мысль. Но за ней возникает вторая. И звучит до безобразия просто: «А на хрена?» То-то и оно-то. Сначала с этим надо разобраться. Навести порядок в мятежной, но мечтательной русской душе, где его, порядка, отродясь не было и никогда, пожалуй, не будет. Какой порядок, что вы?! Мы же не немцы, мы — люди русские.

 

Январь 2016 г. Шаманка

Что я делал в тот день? Да клепал туески, как обычно, что же ещё. Сидел в самом тёплом месте нашего дома, возле печки то есть, и — клепал, клепал, клепал...

Переехали только недавно. Семья жила в Шелехове, а сам здесь, в деревне, в тридцати километрах. Дом недавно куплен, холодный, и ничего в нём ещё не сделалось для нормальной жизни белого человека. Этому человеку, то есть мне, даже работать негде — сижу на маленьком детском стульчике, а передо мной табуретка, газетой накрытая. Инструмент на полу лежит.

Сижу, делаю деньги. А что ещё делать, если их нет? Всё накопленное улетело в переезд, в покупку дома, а оставшаяся мелочовка развеялась, как пыль от проехавшей машины.

Короче, стучу молотком, ножиком режу, радио между делом слушаю, и тут раздаётся стук в дверь.

— Заходи, — кричу, думая, что кто-то из соседей.

Самому сразу не встать, потому что весь в мусоре, в обрезках бересты. Отряхиваюсь, слышу, что дверь открылась, но почему-то не закрылась. Мне её за заборкой не видно. А по ногам Арктикой проносит — декабрь, мороз под сорок. Я уже злиться начинаю помаленьку. Что за балбес на пороге?

У меня и соседей таких, пожалуй, нет. Вот разве что Соткин? Опять, небось, напился, на бутылку пришёл занимать. Так ему ещё неделю назад сказано, чтоб больше не ходил, денег до весны не будет. А болтать с ним про погоду да выпивку — это некогда.

В деревне даже пьяный понимает, что зимой надо мышью в дверь проскакивать, чтоб избу не выстудить.

— Какого хрена?! — речь начинаю, выхожу. Начинаю, правда, вполнакала. Не вижу, кого там принесло.

И что вы думаете? Стоят в пороге два чудика, кланяются, руки домиком сложили. Оба низенькие, чёрненькие — не наши. Прилично одетые и на японцев похожие. Тояма Токанава, стало быть. А пока они отдают поклоны, в раскрытую дверь валом валят облака морозного воздуха. Прихожая быстро заполняется холодным туманом.

Церемония меня, признаться, обескуражила. Вид, наверное, имел растерянный, и потому, когда гости вошли, дверь закрылась, переводчица поспешила пояснить.

— Вы нас извините, пожалуйста. Это обычай такой. Они не могут войти, пока не поприветствуют хозяев жилища. Так заведено в Японии. Вот поэтому задержались, напустили вам холода.

— Ладно, ничего. Об этом и сам мог бы догадаться. А вы, наверное, по каким-то делам?

— Да, хотели бы познакомиться с вами и с вашим творчеством. Слышали кое-что. Вы по бересте работаете?

Это мне уже нравится. Такие гости никак не помешают. А не хотят ли они что-нибудь приобрести? Оно бы ещё веселей. Новый год впереди, а у нас с финансами сейчас слабина. Живём в основном на Катину зарплату.

Высоких гостей представляют по фамилиям и титулам, но, как легко догадаться, их неповторимые имена ненадолго задержались в памяти. Что уж говорить, непривычно для русского уха.

А вот главное уловил — они из города Саппоро, представляют фирму, которая покупает предметы народного творчества. Российский офис у них в городе Южно-Сахалинске. Сейчас они в деловой поездке, ищут мастеров ремесленников, иногда заключают контракты на поставки изделий в Японию. Такое сообщение приятно ласкало слух.

Уловив мощный импульс из мозга, сердчишко мелкого предпринимателя радостно запрыгало в груди.

Пошли в большую комнату, самую удалённую от печки и потому самую холодную. Зато здесь имелись два кресла, журнальный столик, и было что посмотреть. Плотными рядами на полках и шкафах стояли соединения разномастных туесков и шкатулок, готовых с наступлением весны ринуться в бой за семейное благополучие.

Гости оживились, залопотали по-своему, увидев внушительные запасы изделий. Совещаются между собой, потом говорят переводчице.

— Они спрашивают, вы всё это хотите продать?

— Да, готовлюсь к лету.

— До лета ещё далеко, — перевели мне.

С этим нельзя не согласиться, и я радостно закивал головой. Японцы дружелюбно заулыбались, попросили дать в руки образцы изделий. Теперь, без пальто и шапок, они выглядели представительно — хорошие костюмы, белые сорочки, галстуки — с Соткиным не спутаешь.

Журнальный столик заставляю поделками из бересты. Выставил перед ними всё лучшее, что освоил в последние годы.

Японцы явно не торопились. Подолгу и тщательно рассматривали каждую вещь — по нескольку раз открывали и закрывали одну и ту же крышку в туесках, шкатулках. Проверяли, удобно ли ими пользоваться? Проводили пальцем по обработанным поверхностям и даже принюхивались к пустотам внутри туесков.

Есть один нюанс, известный далеко не каждому из нас, живущих в прекрасном, но пластмассовом мире.

Шкатулке, где будут храниться драгоценности, бижутерия, заколки, резинки и прочие дамские штучки, — ей позволено пахнуть смолой изнутри. Строганные дощечки из сосны и кедра сохраняют устойчивый смолистый аромат, что даже полезно и приятно. Стоя у пластикового окна и глядя в серое городское небо, можно вспомнить, что где-то есть настоящий лес, где мы давно не бывали.

Другое дело, когда посудина сделана для хранения чеснока, лука или сыпучих продуктов. Здесь нужно дерево, не имеющее заметного запаха. Лучшей признана осина.

Услышав о том от старых мастеров, давно стараюсь придерживаться такого правила. Дотошные японцы заметили и это. Похвалили. Вообще же они были немногословны, оценивая продукцию. Лишь изредка перебрасывались короткими фразами друг с другом, иногда что-то говорили переводчице, но мне это оставалось неведомым.

Не знаю, было ли заметно моё волнение (не штормовое, но приличное), однако, стараюсь не вмешиваться. Стою молча, наблюдаю. Про себя решил так — они обязательно спросят цены, если вещи понравятся.

Цены, наконец, спросили. Хороший знак.

Разумеется, мне интересна реакция на цены. Но никакой реакции нет. Абсолютно. Они просто записывают названные цифры, что-то считают на электронном калькуляторе, на меня не смотрят.

— Хотят немного подумать, — сообщается мне.

Что это значит? Не совсем понимаю, но, конечно, соглашаюсь. Тоже беру тайм-аут, говорю, что отлучусь проверить печь. И мне, между прочим, тоже есть о чём подумать. Зачем сразу ляпнул про цены! Назвал те же, по которым продаю на улице. Мог бы и побольше назвать.

А надо ли переживать? Ведь это у меня не впервые. Мы разные — практичный японец и мечтательный русский. Постоянно упускать то, что само в руки идёт, — наше врождённое. Ладно…

Угли в печи прогорели, вьюшка не закрыта, тепло быстро улетучивается. И это тоже ладно. Не каждый день такая удача заплывает в мои дырявые сети. Даже удивительно — как она решилась? Интересно, что они там надумали? Будут покупать? Если нет, то там было бы тихо. Но из большой комнаты слышатся голоса — это к лучшему.

Женщина сдержанно улыбается, смотрит на меня. Видно, ей есть что сообщить мастеру. Вердикт вынесен.

Она, кстати, «оттуда», как и они. Только не японка, хотя тоже низенькая, чёрненькая, глаза узковаты. Говорит с акцентом. Скорее всего, из корейцев. Как помнится из детства, много их жило на окраинах Южно-Сахалинска. Говорили, что они всегда тут жили.

Бизнесмены, как показалось, отстранённо держатся от неё.

— Готов вас выслушать, — говорю учтиво, обращаясь сразу ко всем и слегка поклонившись. Уважаю! Не с Соткиным имею дело.

В ответ получаю что-то похожее на прохладный душ.

— Господа просят сделать скидку.

— Э-э… Цены низкие… Я знаю…

Это была чистая, как слеза, правда. Иностранцы покупали туески не торгуясь в основном и не кряхтя. Редкий скряга просил скидку. Главные любители сбрасывать цену (сразу наполовину) китайцы в те далёкие времена ещё не ездили к нам.

Господа выслушали перевод и сочувствующе улыбнулись. Но тут же показали, что расслабляться не стоит. Они посовещались и приподняли давление в шинах.

— Мы желаем взять это всё, — жест в сторону столика, где больше двух десятков изделий. — Это оптовый закуп. В таких случаях обычно полагается скидка. Так принято.

Обозначилась тропинка к соглашению. Теперь они не требуют снизить цену за каждую вещь. Речь идёт о скидке за всё вместе, а это уже проще. Не так велики потери. Прикидываю в уме, считаю и, глотнув воздуха, спешу на свет в конце тоннеля — предлагаю общую цену ниже.

Как и предвиделось, господа предложили опустить планку ещё ниже, но терпимо, не стоит артачиться. По рукам!

И тут выясняется, что главные переговоры впереди.

— Скажите, пожалуйста, сколько штук вы можете изготовить за один месяц? — задаётся вопрос озадаченному мастеру.

Топчусь в тупике. Изделия разные — туески, шкатулки, бусы, книжные закладки, наборы из трёх предметов для чая и специй, солонки. Разные размеры, разные трудозатраты. Как посчитать их количество в месяц? У меня и так не всё в порядке с математикой.

У бизнесменов, напротив, с этим всё в порядке. И тупиков они не знают. С помощью листа бумаги и калькулятора быстро вывели меня на чистую воду. Теперь в общих чертах понятно, сколько времени потребуется на изготовление целой партии.

Если не ошибаюсь, они хотят сделать большой заказ. О такой удаче я, честно говоря, даже не помышлял. Хорошо бы…

Да, так и есть. На стол ложится лист бумаги со значками, цифрами и несколькими иероглифами.

— К следующему приезду мы хотели бы получить эти вещи. Всего 180 штук. Сколько времени вам на это потребуется?

— Надо подумать… Что-то около четырёх месяцев, если найду помощников. Раньше не получится.

— Хорошо. Четыре месяца. Теперь оплата.

Оплата, не будем скрывать, — вопрос повышенного интереса. Каждому из нас знакомо, что взять желательно больше, а отдать поменьше. Не хочется отдавать своё, и все мы через это проходим. Не каждый приходит к тому, что высшее удовольствие — отдавать. До этого надо дорасти.

Человек зреет дольше любого плода.

Тернистую тему оплаты когда-то приходилось изучать в одном учебном заведении, которое будто бы было напрасным в моей жизни. Но напрасного ничего не бывает. Кто бы мог подумать, что курс основ экономики через много лет пригодится в обыденной жизни? Пригодился.

Шевеля догорающие угли в печи, старался заодно шевелить и мозгами. Стоило подготовиться к тому, что господа из страны восходящего солнца предложат контракт.

Готовым надо быть ко всему. Тогда, в «лихие девяностые», Россия переживала смуту во всём — в политике, экономике и в отдельно взятых умах. Только прошли денежные реформы и прошли, разумеется, не без ошибок. Ситуация закручена, как в детективе: надо работать, чтобы прокормиться, но большие заработки не имеют смысла, потому что деньги обесцениваются. Инфляция доходила до 30-40 процентов месяц. При этом рядовому жителю не разрешалось иметь валюту.

А мне что делать? Как договариваться наперёд, если никто не знает, как упадёт рубль через пару месяцев, через полгода, через год?

Закидываю удочку.

— Позвольте кое-что уточнить. Свои расходы вы считаете в японских йенах, а мне оплачивать будете в рублях. Правильно?

— Так должно быть по вашим законам.

— Это не может устроить меня. Вы, наверное, знаете, что у нас высокая инфляция. В результате я получу значительно меньше того, о чём мы сейчас договоримся. Так не должно быть.

— Мы сожалеем, но это проблемы вашей экономики. Сюда мы не можем вмешиваться, от нас это не зависит.

— Производитель, к которому вы пришли, именно от этого зависит. А ведь его проблемы не совсем безразличны для вас?

Задаю вопрос и улыбаюсь, поочерёдно глядя то на одного, то на другого. Но оба, как мне кажется, давно поняли мои намёки и лишь оттягивают время, чтобы не брать на себя решение. Выход, конечно, надо искать вместе, хотя лежит он на поверхности — давно его вижу. Тогда почему не видят его профессионалы? Или просто притворяются?

Время пошло. «Профи» коротко совещаются, думают и снова совещаются. Кивнули головами, что-то говорят для меня переводчице. Компромисс, кажется, найден.

Решение даётся не без потерь.

Договор выносится на бумагу и только на русском языке. Почему он только для меня? Им не нужен договор? Впрочем, это уже не моё дело, не стоит об этом спрашивать. Есть нюансы.

Цена привязывается к твёрдой денежной единице, йене, и в договор это не вносится. Договариваемся на словах, как джентльмены удачи. Мастер получает свои рубли в пересчёте на дату получения и ничего не теряет. Есть другие потери — за эту уступку бизнесмены кое-что выжали для себя. Это примерно пятая часть от первоначальной стоимости.

Хорошая подробность — о договоре никто не должен знать, кроме двух сторон, подписавших его в старом холодном доме.

Провожаю дорогих гостей до ворот, где их поджидает такси. Ящик с туесками определяют в салон, на заднее сиденье, между двумя пассажирами. Наверное, это говорит о ценности добычи.

Уточняю напоследок.

— Теперь вас надо ждать в конце марта следующего года.

Женщина не стала переводить, ответила сама.

— Мы будем здесь 23 марта, в одиннадцать утра.

— Ровно в одиннадцать? — спрашиваю с нескрываемой улыбкой.

— Да, ровно в одиннадцать. Они любят точность.

 

 

Встретившись со своими в Шелехове, я, понятное дело, рассказал обо всём. Не забыл и эту подробность — ожидаемую встречу в одиннадцать утра. Нас, конечно, позабавила такая точность. Неужто они и в самом деле такие обязательные, эти японцы? Ведь впереди ещё четыре месяца, возможны всякие случайности. Кто-то заболеет или другие неприятности. А кроме того, плохие дороги, поломки на транспорте…

— Они, наверное, мало летали самолётами Аэрофлота, — Катя строит свои предположения.

— Или дорог наших не знают, — подхватываю я. — А вдруг снегопад повалит? Колесо в машине лопнет…

Тем не менее, за дела надо браться. Слово сказано, бумаги подписаны. Придётся постараться, не ударить лицом в грязь. Такое везенье с неба свалилось — можно хорошо заработать! А ещё как-никак международные отношения поставлены на карту.

И застучал молоток.

Не совсем молоток. Киянка — подобие молотка. Только не из железа, а из дерева или, как у меня, из крепкой литой резины. Удар даёт хороший и не повреждает при этом пробойник. Голова, руки, киянка, пробойник и острый, как бритва, нож — главное подспорье в работе берестянщика.

Первым делом проверил запасы бересты, убедился, что её только-только хватит, чтобы выполнить заказ.

Горохом посыпались вопросы. Как организовать дело, чтобы уложиться в сроки и не потерять в качестве? Береста, основной материал, есть, но нужны ещё тонкие дощечки, которые идут на дно и крышку туеска. Где взять такую прорву дощечек? А ведь из них ещё надо лобзиком вырезать заготовки, точно подогнать для каждого туеска отдельно и потом каждую отшлифовать до блеска. Вручную.

Думать приходится о многом. А этим когда заниматься? Да вот сейчас, во время работы, и можно. Думать и делать.

Руки к делу привыкли, не досаждают голове глупым вопросом «что делать», могут трудиться в автоматическом режиме. Сами знают, что сначала и что потом. Сами берут пробойник, стучат, примеряют, отрезают… Лишь иногда в замешательстве останавливаются, потому что один приказ выполнен, а с другим опять проволочки.

Процесс контролирует кот. Его величество возлежит на возвышении и, откушавши, сладко посапывает. Тем не менее, всё вокруг происходящее у него под контролем. Как у президента.

Он, надо сказать, в целом лояльно относится к моей деятельности, многое позволяет. Стоически терпит большинство из производимых мною посторонних шумов. Даже радиоприёмник, стоящий на полке прямо над ним, не раздражает его, несмотря на громкую музыку и всякие глупости, часто доносящиеся оттуда. Но есть пунктик, выводящий кота из себя.

Безобидный, я бы сказал, пунктик.

Для больших туесков нужна береста потолще. Пробить отверстие в ней с первого раза бывает трудновато. Ударить приходится три-четыре раза. И вот этот «БАМ-БАМ-БАМ» очень сердит спящего кота. Утробным и недобрым голосом он начинает коротко взмявкивать, не открывая глаз. При этом дёргается кончик хвоста, вздрагивают усы и губы, обнажая белые клыки. Кот требует немедленно прекратить безобразие.

Однако из многолетнего общения с котом доподлинно известно, что лучший вариант для него — лежать на диване рядом с хозяином, чтобы тот поглаживал его по шерсти и больше ничем не был занят.

Хорошо понимаю его недалеко идущие прихоти. Разумеется, с ними тоже надо считаться. Но у меня семья, и у неё другие запросы. А японцы? Зачем накалять страсти, доводить до международного скандала?

Скандалить не будем, и потому колотушка продолжает своё чёрное дело. Стучит себе и стучит. Кошачья миска, а точнее — чаша терпения, переполнена. Их величество зевает, открывает глаза и, облив меня недовольным взглядом, уходит на запасное лежбище — на кресло в большой комнате. Там холодней, но никто не стучит по мозгам.

…